Газетные статьи - Страница 15

Заночевал в тюрьме третью ночь, жду: придут, мол, принесут литературу, выпустят… День проходит — нет. Еще ночь переночевал. Заутра — слышим: последовало распоряжение — опять в наступление…

Ну тут меня и пошли перегонять из тюрьмы в тюрьму. Все тюрьмы вверх по Медведице пересчитал: был в Мариновской, в Островской, в Березовской. Сидел уже не один, других попригнали. Раз привезли восемь стариков березовских — ни глаз, ни губ не разберешь, до того были избиты. Взяли в плен тогда их около сотни, довели до тюрьмы восемь человек, остальных в расход пустили…

18 сентября — это уже больше месяца прошло — заходят ко мне опять еланские казаки, которые в лопуховской тюрьме меня подкармливали. — „Ты всё сидишь?“ — Сижу. — Долго же ты… Верно, забыли про тебя»… — Может, и забыли. Вот вшишек кормлю, второй месяц рубаху не сменял. — «Мы тебя возьмем на поруки»… — Когда бы ваша милость была!..

Пошли они к Миронову, через малое время приходят назад: «Ну, пойдем, дают тебя нам на поруки». Приводят к Миронову. — «Ну вот, — говорит, — отпускаю тебя, Зеленков, на поруки товарищам, гляди, слово содержи твердо. Вот тебе записка, пойдешь к каптенармусу, по этой записке получишь шинель, сапоги, одежду. Ну, помни, слово содержать твердо!»… Я вспомнил первым долгом про коня.

— Товарищ Миронов, — говорю, — вот у меня тогда в Громках коня отобрали, желал бы я служить революции на своем природном коне… — «Гм… да… коня тебе дай, а ты на другой день шапочку сымешь и — до свидания?» — Никак нет, этого я себе нитнюдь не позволю! А только жаль мне коня своего природного, и сердце болит, что ездит на нем другой… — «Ну хорошо. Вот тебе записка. По этой записке можешь ты своего коня взять, если только он окажется цел, во всякое время и во всяком месте. А сейчас назначаю я тебя к арестованным, будешь пленных караулить»…

Вот. То сам сидел, а то стал караулить тех, кто со мной сидел. Клетские казаки также со мной сидели — я за них стал хлопотать перед Гугняевым, чтобы их выпустили, — за них, мол, ручаюсь. — «Ты — говорит — сам только на поруки взят, а за других уже поручаешься». Однако выпустили. Дня через три меня к оружию назначили, при обозе первого разряда. Это было около Сенного хутора. Ну, тут я решил бежать — патронов заготовил, винтовку любую из воза можно взять. Однако дюже мне коня своего хотелось выручить, через коня я еще дней пять провел у Миронова. Расспрашиваю, разузнаю: такой-то мол конь, приметы вот какие. Нигде не оказывается. Наконец, напал на след: конь мой, оказывается, остался в Грачах — у того самого солдата-красногвардейца, который при мне повел его. Солдат этот заболел и остался лежать в той местности. — Ну, значит, быть делу, коня мне оттуда не выручить…

28 сентября, когда Сутулов левым берегом Медведицы зашел в тыл Миронову, началось отступление. Ну тут уж раздумывать нечего, надо было уходить. Говорю своему товарищу — клетскому: — Вася, нынче ночью давай уходить. — «Уходить с удовольствием, да куда сунуться-то? Как бы пуля в затылок не угодила»… — А вот, мол, я взял слух, что у них позиция эту ночь будет вот по этим буграм, а обозы в ночь пойдут вперед. Ну, приотстанем около задней подводы, а ночью вдаримся к Медведице, там как-нибудь переберемся… «Ну так и — так!»

Дождались ночи. Ночь пасмурная. Идем около заднего воза. Выбрали себе по винтовке, патроны заготовлены. Стали переезжать один мосток через балочку, подхлестнули лошадь кнутом, чтобы не отставала, а сами под мост. Посидели. Прислушались. Тарахтит всё — значит, обоз не останавливается. Пошли балкой по лесу. До лесу дошли — шуршит лист под ногами, как бы застава не услыхала, надо опушкой идти. Идем опушкой, крадемся. Слева стрельба пачками, справа — одиночные. Прилегли. Кто стреляет, по ком — не определишь. Полежали, пошли дальше. В одной руке у нас озеро или затон, с другого боку — река Медведица. Место узкое, усынок, думаем, — застава тут не должна быть. Крадемся этим усынком, к каждому шороху прислушиваемся. Подошли — затон кончился, в реку пал. Попробовали брод — глубоко. Что тут делать? — Давай плыть, Вася, — говорю. — «Да всё перемочим». — А мы вот хворосту нарежем, плот сделаем.

— «Ну давай»…

Стали хворост резать — попались под руку колья, — как видать, кто-нибудь в общественном лесу поджился из рыбалок да спрятал. Это нам к масти козырь, — есть из чего плетень сплесть. Сплели плетень — так, аршина два в квадрате, — спустили в воду. Ну, одно горе: хорош плот, да тонет. Тянешь его за собой — ничего, всплывает, а на месте — тонет. Не миновать — все перемочить. Думали-гадали, ничего не придумаешь, кроме как плыть надо. Разобрались, привязали одежу и винтовки к плоту, захлестнул я веревку одним концом за плот, другим опоясал себя. Василий говорит: — «что ты делаешь? Он тебя утопит»… — Авось, переплывем, — говорю. Василий говорит: «Я плавать, можно сказать, могу лишь по-топоровому»… — Держись — говорю — под воду, переплывешь как-нибудь. Тут не широко.

Поплыл он вперед, я с плотом за ним. Гляжу: поболтал-поболтал он руками, стал хлебать. — Держи под воду — говорю, — а то беспременно утонешь… Глядь, с него и фуражка всплыла, а сам нырнул. Подплыл я к фуражке, поймал ее, взял в зубы — Василия не видать. Значит, пошел ко дну. — Ну — думаю — плот бросить — потонет, а Василия найду, нет ли? Доплыву до берега, а там будет видно, что делать. И самому-то чижало, и человека жалко…

Ну всё Господь… К берегу еще не прибился — гляжу: Василий мой из воды вылазит под яром, как суслик. Значит, тонуть стал, а память еще не потерял: наткнулся на корневище. Ухватился за корневище руками и по корневищу к берегу прибился. Всё Господь…